крис покрытан: Всем привет! С вами терапевтический подкаст «Группа поддержки» и я, его ведущий, крис прокрытан, небинарная персона, нарративный практик. Этот подкаст для вас делает команда движения «Плюс Голос», объединяющего родитель:ниц ЛГБТК+ персон из разных стран.

Семьи, в которых есть квир-ребенок до сих пор часто остаются в изоляции и без поддержки. Найти свою принимающее сообщество удается не всем родитель:ницам. Да и не везде существуют специальные группы поддержки. Многим по-прежнему недоступна психологическая помощь или помощь равных консультант:ок . В России в последнее время принималась череда пугающих законодательных и судебных решений, ограничивающих, дискриминирующих и попросту лишающих ЛГБТК+ людей всякой защиты. Эти решения делают практически невозможным получение квир-персонами и близкими квир-персон нужной им поддержки. Мы не хотим и не можем соглашаться с таким положением вещей, поэтому обратились к нашим эксперткам — психологиням из Грузии, Армении, России, Молдовы с предложением записать этот выпуск вместе. В нем мы говорим о том, обращаются ли сейчас за профессиональной терапевтической помощью мамы, папы, бабушки и другие близкие квир-людей. С какими трудностями, надеждами и страхами они приходят? Кто или что помогает им решиться на такой шаг? И главный вопрос, на который мы вместе пытаемся ответить: что нужно сделать, чтобы профессиональная психологическая помощь перестала быть чем-то недоступным или порицаемым, чтобы обращение за поддержкой вошло в обыденность и чтобы вокруг всегда были специалист:ки, для которых немыслима идея конверсиионных псевдопрактик, а уважение к гендерной и сексуальной идентичности человека является неоспоримой ценностью. Спасибо, что вы с нами!

Прежде чем начинать, мне важно познакомить вас с несколькими названиями и терминами, которые будут упоминаться в этом выпуске и с которыми не все из вас могли раньше встречаться.

Гендердок-М — неправительственная организация, защищающая и продвигающая права ЛГБТК+ людей в Молдове. В Гендердоке есть группа поддержки как для самих квир-персон, так и для их родитель:ниц и близких.

Биндер — безопасная утяжка для груди, которую могут использовать гендерно-неконформные и транс*персоны для создания предпочитаемого силуэта.

Супервизия — совместная сессия практикующ:ей психолог:ини и более опытн:ой специалист:ки, к котор:ой обращаются с целью получить поддержку колле:жанки и рекомендации по тем или иным клиентским запросам.

Интервизия — как правило, групповая сессия с участием нескольких равных по опыту психолог:инь, которые вместе обсуждают сложные кейсы в работе и помогают друг другу найти лучшие решения.

Помогающие практики или специалист:ки — люди, профессионально занятые в сфере оказания помощи другим. Например, психолог:ини и психотерапевт:ки, ветеринар:ки и доктор:ки, социальные работн:ицы и преподаватель:ницы.

А мы начинаем запись нашего очередного, уже третьего, выпуска терапевтического подкаста «Группа поддержки». Тепло приветствую гостий в нашей студии. Спасибо, что согласились прийти к нам поговорить. И предлагаю сразу перейти к знакомству. Скажите, что самое важное нам следует про вас знать?

Оксана Гуменная: Я психолог, психотерапевтка, работаю в когнитивно-поведенческом подходе. Параллельно с психотерапевтической практикой я всегда занималась и правозащитной деятельностью. Сейчас я являюсь заместительницей народного адвоката, — или омбудсмена, как это называют в других странах, — Республики Молдова. Но тем не менее, я продолжаю заниматься скорее психпросветом. Для меня это важно, это часть моей персоны, которая всегда хочет, чтобы люди жили хоть немножечко лучше.

Инга Грин: Я продолжу, я нарративный практик, психолог, супервизорка, специалистка в области гендера и сексуальности. Сейчас мне 41 год, а в 25 лет я начала двигаться в сторону консолидации профессионального сообщества — с теми, кто мог, умел, хотел работать с квир-персонами. Правда, слово «квир» тогда еще было за пределами нашего понимания. Мы говорили «гей-френдли психология» тогда — еще во времена «Живого журнала». У меня было сообщество «Queer-Psy», где люди из разных городов могли найти себе гей-френдли психологов. Я много обучала и супервизировала. В последние лет семь я в основном работаю с транс*персонами и супервизирую помогающих практиков, сопровождающих трансгендерных и гендерно-отличных людей.

Лика Барабадзе: Здравствуйте! Я из Тбилиси. В прошлом нейропсихолог, сейчас гештальт-терапевт, а также активистка. Я работаю уже со взрослыми, в том числе и с родитель:ницами, которые приходят все чаще и чаще по своей инициативе, а не по просьбе детей. Это показывает, как общество меняется и что люди сами уже пытаются найти информацию, потому что жить в таком обществе, когда со всех сторон информация прикрывается по религиозным или другим соображениям, очень трудно. И я рада видеть, что семьи друг за дружку держатся, несмотря на ту атмосферу, которая сейчас в Грузии. И это большое изменение.

крис покрытан: Лика, спасибо большое! Я очень хочу тебя и других наших эксперток потом расспросить подробнее сегодня про инициативу родитель:ниц. Честно, для меня это пока еще большая редкошь… (запинается) Редкошь! Это смесь редкости и роскоши, теперь я внесу это слово в словарь моих личных неологизмов. В общем, ко мне довольно редко обращаются родитель:ницы по собственной воле, часто звучит такая первая фраза: «Сын заставил», — может быть, кому-то из вас доводилось видеть папу, или отчима, или старших сиблингов, или теть — замечали ли вы разницу между теми, кто приходит потому, что дети настаивают, и теми, кто приходит по собственной воле? Видите ли вы разницу в запросах?

Лика Барабадзе: Раньше у меня было так: ко мне приходил:и молодые человек, потом мы разговаривали и в какой-то момент надо было поговорить с мамой. (С отцами у нас очень трудно из-за культуральных и патриархальных моментов.) Говорить с родительницей всегда, конечно, трудно: было большое недоверие. И это нормально, что есть недоверие, ревность, ведь родительница видит, что вместо того чтобы разговаривать с мамой, ее ребенок ходит разговаривать с чужим человеком, который, оказывается, про него знает больше, чем его семья. Это нормальный момент. Я просто была готова к тому, что надо ещё постараться это доверие заработать и показать человеку, что ничего страшного в этом нет.

В последнее время родители приходят сами, не по настоянию детей, а сами решают. В основном мамы приходят, но была и одна бабушка. В целом, работать стало легче, потому что, когда у человека есть желание работать над чем-то, и само это желание за него уже полпути проделывает. Уже человек настроился: «Я иду к терапевту, чтобы стало лучше жить в семье». Благодаря этому период, когда надо обговаривать роли и встречаться несколько раз, просто чтобы наладить человеческие отношения, намного короче. Потому что мне не надо уже ритуальные танцы проводить до того, как мы начнем работать. Мы уже намного быстрее начинаем работать над проблемами. И намного быстрее проходит сам процесс терапии. И он больше похож на процесс терапии, чем на на знакомство. Меня все знают как квир-френдли человека. Я пишу много статей в квир-журналах. Поэтому когда ко мне уже приходит родительница или бабушка, она знает, кто я. А если они решились ко мне прийти, они знают, чего ожидать. У нас много психологов, которые более традиционные, более религиозные, и у них, наверное, по-другому разговор идет. Я очень рада этой открытости: такое отношение дает возможность поговорить индивидуально и уйти от стереотипов, просто по-человечески понять, почему человеку некомфортно с идентичностью его ребенка.

Инга Грин: Я видела в своем кабинете родителей в полном составе, когда приходят и мама, и папа (в гетеропаре), старших братьев, взрослых детей транс*персон, которым важно поговорить про отношения со своими родителями. Приходили жены и партнерки людей, которые делают транс*феминный переход, для того, чтобы обсудить, как лучше дальше быть. И приходят пары, где происходит подготовка к медицинским, юридическим и социальным гендерно-аффирмативным процедурам. Им важно каким-то образом разметить для себя маршрут — какие же шаги нужно будет сделать, куда они идут. И в этом смысле, наверное, мам (родительниц) я вижу примерно в половине случаев, а вторая половина — это любые другие члены семьи.

Оксана Гуменная: Я сейчас вспомнила, как лет семь назад в Гендердок в первый раз пришли папа с мамой. Они пришли проконсультироваться с психологом, как лучше поговорить с сыном, чтобы не навредить ему, потому что они совершенно нормально относятся к его идентичности, не собираются его менять и считают, что, в конце концов, если он здесь, в Молдове, не видит будущего, то он может уехать в Европу. Вышли эти родители, и весь офис перешушукивался: «Боже, какое счастье! Неужели есть такие родители?» Потому что обычно это были мамы и бабушки, папы — редкое исключение. У нас был один папа в группе поддержки родителей, активист, который всем детям папа, он такой коллективный наш папа. И тут произошел этот элемент чудесного в нашей жизни. Сейчас папы приходят, но, по нашим наблюдениям, или по крайней мере моим, когда я работала в офисе, они меньше посещают родительские группы поддержки. Они готовы приходить, обсудить, как помочь ребенку.

Удивительно, но те папы, которые приходили — это обычно папы были — в моем случае — гендерно-неконфомных или транс*персон, это не были папы геев или парней с другой сексуальной ориентацией. Они в группы не очень-то ходят. Приходят мамы с бабушками в качестве группы поддержки, чтобы маме одной не идти. Но до сих пор есть такие случаи, когда могут позвонить в телефон и кричать: «Вы извращенцы! Уберите руки от моего ребенка! Я вас…» И это мамы звонят, не папы. Динамика меняется в сторону того, что люди хотят разобраться, потому что у них много страха, они не знают, как это принять. Больше всего переживаний из-за того, что это как-то навредит ребенку в школе, в университете, в социуме, — что скажут люди. Родители, которые хотят просто узнать, как помочь ребенку и не навредить, легче проходить этот процесс, — их не очень большой процент, но уже намного больше, чем раньше.

крис покрытан: Оксана, спасибо, что ты говоришь про этот элемент чудесного. Хочется, чтобы нас больше нас удивляли люди, которые приходят. У меня в последнее время случаются счастливейшие опыты работы с мамами, которые, мне кажется, даже больше, чем их дети, празднуют какие-то важные события: «Мы купили первый биндер!» — и обязательно крис становятся вовлеченными в этот процесс торжества. Я чувствую огромную честь быть свидетелем такого чуда, таких положительных изменений в жизни семьи. И мне радостно, что мамы вспоминают обо мне, чтобы со мной разделить такие моменты.

Хочется перейти к следующему вопросу. Я понимаю, что мы здесь с вами собрались, представляя разные страны: Молдову, Грузию, Россию и Армению. Инга сейчас находится в Армении, но я не могу не сказать о том, как на меня повлияли новости из России. 30 ноября, возможно, вы знаете, ЛГБТК+ «движение» в России по просьбе Минюста, по решению суда было признано экстремистским. И это, конечно, не может не волновать, не тревожить, поскольку меняет всю канву оказания психологической поддержки подростк:иням и их семьям. И хочется, прежде всего, обратиться, Инга, к тебе, если позволишь, с таким вопросом: замечаешь ли ты уже сейчас резкие отклики на такие социально-политические очень драматичные события в своей практике? Как это влияет на обращающихся к тебе родителей? И, наверное, еще такой тоже пост-вопрос: предсказываешь ли ты, какие изменения могут последовать за этим ужасным решением российских властей?

Инга Грин: Родители пропали из практики еще летом, когда в России запретили транс*переход: любые медицинские вмешательства, изменение юридического маркера — просто все. И было ощущение, что в родительской среде люди затаились, ждали, какие будут круги по воде, какие будут правовые действия, какие будут прецеденты, что дальше. Я предполагаю, что в связи с событиями 30 ноября обращение именно родителей, родных и партнеров к помогающим практикам будет и дальше уменьшаться, потому что появляется очень сильный и страшный груз недоверия. Если я рассказываю помогающему практику о том, что на территории этой страны признано экстремизмом, будет ли это конфиденциальным или я в этот момент рискую? В том, что касается экстремизма, например: по законам Российской Федерации есть исключение из медицинской тайны во время психологического консультирования. По запросу прокуратуры мы и так обязаны сообщать какие-то сведения о наших клиент:ках. Но в данном случае, если мы узнаем о ведении экстремистской деятельности, мы как будто сами должны об этом сообщать. И это делает психологическое и психотерапевтическое консультирование и сопровождение практически невозможным на правовом уровне. Но мне кажется, что этот груз недоверия влияет раньше, чем случается правовой прецедент. Он уже заставляет людей самоцензурироваться, молчать там, где они раньше говорили. Родители сейчас забирают транс*подростков из психологического консультирования и сами не приходят. Но есть несколько другое, встречное движение — огромный запрос на супервизию от помогающих практиков, к которым вернулись в консультирование те транс*взрослые, которые ходили до этого, потом взяли паузу или завершили. И помогающим практикам сейчас критически важно получать поддержку от сообщества, приходить к супервизор:кам, приходить на интервизорские группы и чувствовать, что за ними кто-то стоит. Иначе есть ощущение страшной изоляции. К ним приходят люди разговаривать об изоляции, о стигме, о колоссальном давлении со стороны власти. И для того чтобы нормально выдерживать и стоять рядом с такими историями, нужно, чтобы было чувство локтя, чтобы слева, справа, сзади встали другие коллеги, старшие коллеги, кто согреет, кто поддержит, кто утешит, кто посочувствует. И, собственно, этот запрос вырос сейчас, как мне кажется, в разы.

крис покрытан: Спасибо, что ты про это говоришь, Инга. Я тоже замечаю, безусловно, выход родитель:ниц из групп и чатов для близких, в которых я, в частности, как психолог тоже состою, и гораздо большее недоверие к средствам массовой информации, которые приходят взять комментарии у родитель:ниц на тему случившегося.Так же, как в твоем примере, Инга, специалист:ки объединяются, полагаются на супервизию, ищут свое пространство, свое сообщество. Я бы очень хотели, чтобы сейчас родитель:ницы, которые по объективным соображениям не готовы обращаться за помощью к терапевт:кам, чтобы они могли находить друг друга, по крайней мере, и формировать свои небольшие группки, сообщества, опираться друг на друга, на опыт других мам, пап, родитель:ниц.

У меня есть вопросы еще про опыт Молдовы. Оксана, замечаешь ли ты, чтобы какие-то особенные социально-политические события в твоей стране провоцировали всплеск обращений или, наоборот, как описывала Инга, приводили к тому, что резко стихала волна обращающихся, потому что, например, у людей появлялся страх.

Оксана Гуменная: Это однозначно связано с тем, какие нормы прописывает государство. Я думаю, что с этим никто не может спорить. Мы понимаем, что мы живем в системах, которые иногда сильнее нас. У всех людей, живущих на постсоветском пространстве, очень много стереотипов, предубеждений и других проблем, связанных с патернализмом, с сексизмом и так далее. В этом году у нас в закон об обеспечении равенства, который был еще в 2012 году принят, была введена отдельным критерием сексуальная ориентация. Гендерная идентичность была и раньше критерием, по которому нельзя дискриминировать. В Уголовный кодекс введена статья за преступления на почве ненависти, где отдельным критерием идут сексуальная ориентация и гендерная идентичность. Создали совет по обеспечению равенства, который выносил решение по дискриминации, в том числе добавил критерий сексуальной ориентации и гендерной идентичности. Сейчас в Уголовный кодекс их вводят отдельным критерием. Люди нехотя начинают понимать, что если они из своих каких-то внутренних предубеждений, стереотипов будут действовать против человека, который отличается от них, то государство всё-таки стоит на его защите, а они понесут за это определенное наказание.

Все-таки, несмотря на то, что у нас сильная роль церкви, она скорее запугивающая: «Если вы не будете жить по законам Божьим, будет вам кара» и так далее, и тому подобное. Но не все батюшки такие, есть у нас и более-менее адекватные, которые говорят: «Ты — мать, люби своего ребенка. Это его дело, с Богом он как-нибудь сам потом разберется». И это тоже сильно облегчает состояние молодежи. Явно заметно, что молодые люди, подростки как-то абсолютно перестали бояться этой темы. Мы больше наблюдаем, что чаще квирные подростки находят в своей среде друзей, которые их отстаивают. Скорее, источником буллинга являются зашоренные преподаватели, которые вообще ничего не понимают и действуют из какого-то страха. Государственная политика очень сильно влияет на динамику в обществе. Она не может радикально и быстро изменить менталитет, но, по крайней мере, она может сдерживать абсолютно агрессивные и неразумные действия. Ровно так же политика государства может по умолчанию развязать руки людям, которые недоинформированны, агрессивны и позволяют себе в отношении других людей действия насилия.

крис покрытан: Спасибо, Оксана. Лика, хочешь ли ты про опыт Грузии рассказать? Замечаешь ли ты здесь потенциально помогающую квир-сообществу и поддерживающую его роль правительства или более враждебную позицию?

Лика Барабадзе: Я бы не назвала государство первым препятствием, которое мне приходит в голову. У нас другая динамика. Я слушала Ингу и Оксану. У нас маленькая страна, есть закон про дискриминацию и все такое. Но главные рычаги у общества другие. На первом месте по влиянию у нас церковь. У церкви больше влияния, чем вообще у любой институции в стране. Церковь сама по себе очень отсталая, очень патриархальная, ориентированная на Россию и на российские принципы. Наша церковь отключена от всемирных религиозных процессов. Она представляет очень большую угрозу. Поэтому настроения в обществе регулирует у нас церковь — не только по отношению к квир-вопросам, но и вообще по любым вопросам: положение женщины, как детей растить, когда поститься, за кого замуж выходить, сколько детей иметь, — очень много всего, конечно. Поэтому они настраивают общество. Но в принципе, обществу это уже надоело, — я сейчас делюсь своими наблюдениями. Раньше было так, что на каждой передаче, на каждой дискуссии были все время какие-то эксперты, какие-то попы сидели. Сейчас людям надоело об этом разговаривать. Когда, например, мы уже который год пытаемся провести прайд и не получается, тогда они как-то два-три раза в год группируются. Нет никакой поддержки от правительства. Но есть эти враждебно настроенные люди, которые каждый год кого-то калечат, устраивают травли, причем любого человека, который не нравится или выглядит не так, как они считают, должен выглядеть. У нас нет ощущения, что мы защищены. Поэтому мы каждый сам за себя.

Сообщество становится очень важным, организация становится очень важной, потому что там есть бесплатный психолог, бесплатный адвокат. Мы пишем заявления и до Страсбурга доводим их. В 2013 году у нас была большая акция на 17 мая, я тоже в ней участвовала, когда за нами гналось тысяч пять людей, может, и больше. Это тоже организовано было церковью. По всем запросам, которые мы послали в Страсбург, людям выдали компенсацию. Организации борются. Правительство делает вид, что все окей. Сейчас тоже нам сорвали прайд в июне. Правительство выделило полицейских, место, они формально все сделали, но не смогли защитить. Очень трудно бороться с настроем в обществе, когда это не какое-то правительство или какие-то указы, а когда это просто настрой. Надо очень много бороться с авторитетами и с какими-то моральными устоями. Сейчас у нас транзитный период, потому что до этого было понятно, что мы идем на Запад, ориентируемся на западные ценности. А в последние два-три года очень страшно становится, потому что все больше и больше ориентир на российское законодательство — пытались принять закон об иноагентах. Мы не дали, протестовали, протестовали, но они потом все равно его приняли. Когда мы начинаем протестовать, нам говорят: «А вы хотите войны?» И это такая страшная…

крис покрытан: Да, чудовищная манипуляция. Лика, спасибо тебе огромное за этот экскурс. Я, например, не знали про какие-то особенности, в частности — такого религиозного присутствия, церковного воздействия, что ли, в Грузии на семьи. И у меня как раз здесь есть такой смежный вопрос, он более широкий — про ценности. Мне хочется спросить вас, а как вы в целом справляетесь с несовпадением ценностей — ваших и тех, что у родителей, которые обращаются к вам? Будь это связано с религиозными убеждениями, с вероисповеданием или с ценностями человеческой жизни в целом, с ценностью разнообразия и правом человека свободно определяться с тем, как осуществлять свою сексуальную жизнь, какую гендерную идентичность иметь и как ее презентовать. Получается ли у вас отказываться, например, принимать каких-то родитель:ниц, в том числе потому, что не совпадают ваши ценности или вы чувствуете по какой-то причине, что не удается выстроить контакт?

Лика Барабадзе: Если они ко мне приходят, то я не отказываюсь, потому что они уже настроены работать, с ними можно уже разговаривать о человеческих ценностях, которые все-таки важнее, чем то, что говорят снаружи.

Инга Грин: Мне один раз случилось отказать в помощи, поскольку транс*феминная персона предупредила, что ее родители из одной из кавказских республик и настроены очень критично по отношению к ней. И для меня то, что моя собственная физическая безопасность под вопросом, — это красный флаг. Я убеждена, что в таких кейсах нужно продумывать сначала план безопасности для самой тран*персоны. И этим должен заниматься юристы, социальные работники или вообще какая-то большая организация. А психологическое сопровождение родителей подключается там только в тот момент, когда можно твердо убедиться, что родители на стороне своего ребенка, что почти невозможно для некоторых культур и религий. И в этом случае для меня этическая дилемма разрешается в сторону собственной физической безопасности.

Оксана Гуменная: Все родители, которые доходили до меня, хотели разобраться. У нас могут быть разные ценности, но каждый родитель, который приходит, приходит из позиции «Я хочу спасти своего ребенка, помочь ему». И из этой ценности, из этого места можно работать. У меня бывало только так, что сами родители отказывались — как в случае, когда звонят и просто пытаются доказать, что вы что-то не так делаете. Но они не на терапию приходят, они просто звонят, чтобы оскорбить, унизить, проговорить те вещи, которые их пугают, но они не доходят до кабинетов. Поэтому не было такого опыта, чтобы мы были с настолько разных планет, что нельзя было найти что-то общее, откуда можно стартовать в терапии.

крис покрытан: Я на самом деле ко всем вам испытываю сейчас огромное уважение и массу восхищения, потому что я понимаю, что в моей практике регулярно случается расходиться в разные стороны. У меня есть несколько чудесных моих колле:жанок, с которыми у меня есть такая договоренность. Иногда я даже просто отправляю какой-нибудь смайлик или стикер, и они понимают, о чем речь, мне не нужно лишних слов. Так вот, это нужно, когда, например, я работаю с квир-подростк:иней и приходят родитель:ницы, а я понимаю, что ничего хорошего из этого не выйдет. И я очень бережно действую: у меня есть готовые скрипты, по которым я этих родитель:ниц направляю дальше к другим специалист:кам. И, как правило, удается чудесно всю эту ситуацию разрядить, потому что у меня, в частности, был опыт, когда родитель:ницы со скандалом забирали у меня своих квир-подростков со словами: «На вас они теперь смотрят, как на пример, куда им дальше двигаться. Вы им нравитесь, и вы выглядите хорошо как квир-человек. А нам хотелось, чтобы квир-люди представали как некая угроза, как несчастные, измученные жизнью люди. А здесь вы всем довольны, еще и нашему ребенку показываете хороший пример. Доколе! Не будет этого!» Вот с такими буквально словами периодически тоже я встречаюсь. Поэтому мне радостно, что у вас здесь есть совершенно другой опыт. Не хочется уже приглашать вас как-то завершать наш разговор. Но как вам кажется, что вообще могло бы измениться (хочется верить, что в лучшую сторону), если бы родитель:ницы чаще обращались не потому, что вынуждены идти за своими детьми в практику терапевтической помощи, а потому, что они сами этого хотят? Что бы изменилось, если бы они не просто обращались за помощью, а обращались за помощью к таким специалист:кам, например, как вы — квир-информированным, очень бережным, понимающим, а не прибегали к конверсионным или коррекционных практикам, которых, к сожалению, тоже сейчас становится все больше?

Инга Грин: Я рискну переформулировать этот вопрос: что должно случиться, чтобы родитель:ницы и другие члены семьи чаще обращались за помощью? И здесь все мои симпатии и надежды на стороне психологического сообщества. Чем больше у нас информированных, помогающих специалист:ок, тем легче будут приходить за помощью, потому что вокруг кажд:ой из нас свой социальный пузырь, где мы хотим не хотим, а все равно транслируем позицию. Где-то все скорчили рожу при упоминании геев, а где-то человек не скорчил, остался со спокойным лицом и даже имеет готовые формулировки, как откликнуться и как это прокомментировать. И вот психологи, как агенты социального влияния, здесь имеют достаточно много могущества и доступа к информации, потому что сейчас мы живем в обществе, пропитанном популярной психологией. Есть много власти у этого направления помощи. Если еще 50 лет назад общество было очень медикализированно и эта власть была сосредоточена в основном в руках врача, а если конкретнее — врача-психиатра, то сейчас в руках психологов достаточно много. И чем больше специалистов обучается транспозитивному, чувствительному, внимательному, понятному и ясному отношению и языку, тем больше это будет просто транслироваться везде. Я очень часто вижу, как мои коллеги, с которыми, казалось бы, мы не в одном сообществе, просто коллеги по цеху говорят: «Я не понимаю, зачем мне писать в своем профиле „ЛГБТК+-френдли“: люб:ая помогающ:ая специалист:ка долж:на быть ЛГБТК+-френдли, потому что это все равно что сказать: „Я работаю только кареглазыми, а с людьми с голубыми глазами я не работаю». Слышать это — это бальзам на душу. Поэтому я за то, чтобы в цеху была единая позиция в отношении… прав человека, скажем так, — закончу очень широко.

Оксана Гуменная: Я хочу немножко сместить акцент в сторону свободы, потому что я вижу проблему и задачу в том, чтобы люди становились более критически мыслящими и менее фрустрированными и напуганными. В той же степени это касается и нашего медицинского сообщества, и социальных работников, и педагогов, и юристов. Стоит стремиться к тому, чтобы мы становились более независимыми и менее созависимыми; менее ориентированными на то, что скажут люди, и более ориентированными на то, что у нас одна единственная жизнь и было бы хорошо ее прожить счастливо. Здóрово, если бы  человек мог сказать: «Я уважаю себя и уважаю своего ребенка и я верю в то, что он у меня достаточно разумный и способный, и он справится, и он проживет свою единственную жизнь счастливо, а я буду его в этом поддерживать». И это касается не только квир-детей, но и любого инакомыслия. Я очень надеюсь на родителей, я хочу, чтобы родители не боялись и говорили: «Да, мы родители квир-персон, и у нас хорошие дети, мы их любим, занимайтесь своими делами. У вас есть свои дети? Вот с ними и разбирайтесь, пожалуйста». Это про то, что и сами дети не боятся выходить из шкафов. Я первый раз была на прайде в 2013 году, и сейчас — в 2023 — тоже была. В 2013 году там было около 10% ЛГБТК+ людей, которые в масках закрывали свои лица, а все остальные — это правозащитники, как обычно. Сейчас соотношение 50% на 50%. Да, это немного. 500 человек — это не так много, но среди них идут дети с открытыми лицами за руку и говорят: «Мы не из какой-то там Европы понаехали, мы здесь родились, мы молдаване, мы хотим здесь жить, мы счастливы в этом обществе, мы имеем право на это».

Лика Барабадзе: Раньше меня все время звали на какие-то телевизионные шоу про квир-тематику. А сейчас я вижу, что меньше зовут, и это хорошо. Потому что стало больше квир-психологов (именно квир, а не квир-френдли). Но уже выросло новое поколение, которое увеличивает видимость ЛГБТК+. Если психолог не квир-френдли — это смешно и стыдно, это непрофессионально и негуманно. У нас сарафанное радио хорошо работает, поэтому все знают, кто какой психолог, — сообщество саморегулируется. Нужно разделять то, что люди говорят формально, и то, что они делают на самом деле, потому что в кабинет ни к кому не залезешь. Мне бы хотелось, чтобы родители больше разговаривали об этих темах, потому что эти молодые люди истощаются, они очень быстро выгорают, ведь они не только работают на своей работе, но еще и пример подают, поднимают видимость ЛГБТК+. Хотя людям в среднем хочется ходить на работу, возвращаться домой, потом куда-то выходить. Я бы хотела, чтобы больше было родителей, которые разговаривают с другими родителями. Это важнее, чем мой разговор с родителями, у этого вес больше. Несколько статей было от мам: когда читаешь журналы, прямо плакать хочется, настолько они человечные. Тут для меня очень большая опора — женщины, потому что в большинстве случаев они адаптируются быстрее, они менее ригидные, у них больше связей, они выращивают своих детей. И раз они присутствуют больше — я на них опираюсь тоже больше. Когда мамы активные, тогда и ребенку легче, потому что он весь этот активизм не несет один на своих плечах. Есть еще кто-то, кто стоит за ним, его опора. Благодаря этому мы старшее поколение не оставляем вне игры, а пытаемся его интегрировать. Но я пока это редко вижу. Так что я думаю, что если никто не будет мешать, то новое поколение, да и мое поколение тоже, как-то уже по-другому жить будет. Но если будут активно мешать, то, конечно, весь прогресс, которого мы добились, затопчут за два года.

крис покрытан: Очень хочется здесь сохранять надежду на то, что никакие репрессивные меры и попытки государства подорвать доверие к ЛГБТК+ сообществу, не будут успешными. Я хочу вам сказать огромное спасибо. Сейчас мне приходит в голову такой финальный пример. Я вспоминаю одну из мам в нашем небольшом комьюнити для близких квир-персон, — маму, которой было очень тяжело с принятием и которая пообщалась с несколькими психолог:инями и не чувствовала совершенно, что что-то куда-то движется. Я помню отклик, который я косвенно получили от нее, после того как она поговорила с равной консультант:кой — другой мамой квир-персоны. И отклик ее был примерно такой: «Когда я увидела, что какие-то мамы могут так любить своих детей, даже если это дети других идентичностей, я поняла, что меня ничего не может остановить». Мне кажется, что нужно засвидетельствовать эту любовь других мам, совершенно искреннюю, безграничную, перепрыгивающую через любые препятствия. Для родитель:ниц, которым пока тяжело принять и поддерживать своих детей, это может быть колоссальным опорным пунктом, для того чтобы они могли двигаться дальше.

Вам я хочу выразить огромное восхищение. Сегодня мы затрагивали тему сообщества, и я себя обычно, честно скажу, чувствую в психологическом сообществе изолированными, немножечко фриком. Может быть, это не оправданно, но такое чувство периодически есть. Но сегодня я себя ощущали настолько рядом с вами, настолько союзнически стоящими по одну сторону, держащимися за руки и отстаивающими общие ценности. Это колоссальная честь для меня . И мне очень хочется, чтобы те родитель:ницы, которые нас услышат, оказались в таком же восторге и также влюбились в вас, как я, и поняли бы, что ничего их не останавливает от того, чтобы обратиться за помощью к тем, кто действительно сможет понять, поддержать, выразить сочувствие и любовь. Спасибо вам большущее! Это был терапевтический подкаст «Группа поддержки» и я, его ведущие, крис покрытан, небинарная персона, нарративные практик, подростковые психолог. Всем пока! До встречи.